Приют героев - Страница 154

154

Дух пожал плечами и ушел в стену, нарочито громко шаркая босыми ступнями.

Ближе к вечеру дух вернулся. Посланный с загибом в чертоги Нижней Мамы, уходить не пожелал, заявив, что Климент — шушера зеленая, а он, дух, — почетный сиделец с правами и привилегиями. Изгнать мерзавца силой магии не было никакой возможности. Приходилось терпеть. Гуляя по темнице и распевая арии из опер Роспильози, зловредный дух перемежал вокализы дурацкими притчами, которые, похоже, сочинял на ходу.

— Найдя беспомощного детеныша василиска, дровосек Хурм пожалел его и стал выкармливать козьим молоком, добавляя в питье собственную кровь. Зайдя в хижину дровосека и увидя чудовище, егерь Дербас схватился за нож. «Не убивай дитя! — взмолился Хурм. — Он кровь от крови моей, во всем мне послушен и никому не причинит зла!» «Что ты наделал, глупец?! — вскричал в ответ мудрый егерь. — Теперь он навсегда привязан к тебе и не вернется в лесные чащобы. Возможно, общая кровь убережет тебя от его смертельного взгляда, когда детеныш прозреет и войдет в силу. Но всякого гостя или случайного прохожего василиск обратит в камень, повинуясь природе своей. Убей его — или ослепи». Добряк Сусун спрашивает: кто обрек дитя на лихую участь — добрый дровосек или злой егерь?

— Иди в задницу, — безнадежно сказал Климент.

— Сам иди, — дух сделал неприличный жест. — Однажды к учителю фехтования пришел сельский дурачок и принес коромысло…

Болиголов тихо зверел — от назойливости духа и собственных чувств. Ненависть никуда не исчезла, но ее острие, как лезвие кинжала, за который борются двое противников, с убийственной верностью поворачивалось, грозя пронзить грудь Климента.

Через полгода явились два знакомых вигила. Сообщили: Мария взята под опеку Месропом Сэркисом, казенным товарищем одного из заседателей Трибунала. Поселившись в имении Наны Сэркис, месяц назад она благополучно разрешилась от бремени.

Мальчика назвали Кристофером.

На сей раз Климент мог бы сам объяснить вигилам, что это значит. Но не стал. Сидел на топчане, сверлил взглядом эмалевую стену. Видел в стене Марию, семижды опечатанную — запаянную колбу-самогрейку с едким ацидом внутри. Печати не дают тратить ману, испарять излишки смертоносного ацида, но пропускают внутрь новые порции маны внешней. Копить ману для любого чародея — как дышать. В итоге давление растет, жар пышет, и если в стенках сыщется малейший изъян…

Порвет в клочья.

Болиголов верил: трибунальцы старались на совесть. Печати держат крепко. «Два Т» не могли знать лишь об одном: диббук Марии, душа маленькой девочки, оттеснив старшую личность, способна лишать силы цепные заклятия. Он, тщеславный гордец, лично разработал эту методику; он, упрямый болван, мучил спутницу, сковывая по десять раз на дню… Роды, по замыслу Климента, должны были инициировать уникальный талант диббука. А в период беременности талант дремал, и его проглядели умельцы Трибунала.

Выйди диббук на волю, освободись хоть на миг…

Сказать проклятым вигам? Марию тогда, скорее всего, убьют. При взрывном неуправляемом выбросе маны пострадает не только она. Единственный шанс выжить для молодой матери: держать диббука в узде. Вечно. Климент учил ее этому. Но хранить контроль ежеминутно, ежечасно, во сне, здоровая и больная, всю оставшуюся жизнь… Твоя гордыня, боевой маг, слепой твой азарт и глухое самолюбие — ее терпение и приговор.

Не Тихий Трибунал.

Ты.

— Такие, как я, не должны жить, — медленно произнес Климент Болиголов, пробуя на вкус каждое слово. Вышло безвкусно, словно выдохшийся яд, и он повторил: — Нет, не должны.

— В точку, брат! — соткавшись из воздуха, дух присел на топчан рядом. — Таких, как мы, — давить. Без суда и следствия.

— Ты и без суда давно сдох, — обычное раздражение сейчас отступило, подавленное страшной новостью. Хотелось поговорить с живой душой. А хоть бы и с неживой — отвечает, и ладно…

— Сдох, — покладисто согласился дух. — Да вот беда: у меня — три пожизненных. Одно со смертью зачли. Осталось два. А ты, я смотрю, вешаться собрался? Справедливость удавкой восстанавливать? Легких путей ищешь, Климушка?

— Иди ты…

— Нет уж, братец. Это ты иди…

Три месяца спустя арестанта Климента Болиголова развоплотила охрана тюрьмы при попытке к бегству. От заключенного остался пепел, который развеяли по ветру над морем. Стражей-протекторов за бдительность наградили прибавкой к жалованью. А еще через две недели в Бадандене, в скромной конторе по найму лошадей и дилижансов, объявился невзрачный господин средних лет, одетый дешево, но опрятно. Он спросил хозяина: мол, привез для него письмо от кузины Лилиан. Хозяином по бумагам числился некий Элоиз Рябунчик, мещанского сословия; на деле же контору содержал Антек Ронцер, лорд-волонтер Надзора Семерых, ответственный за вербовку новых профосов.

Вскоре скучный клерк пригласил гостя подняться на второй этаж.

Вы когда-нибудь задыхались во сне? Останавливается сердце. Крик забивает глотку кляпом. Воздух — наждак. А потом и о наждаке молишь, как о небесной милости. Вот это все, умноженное на десять, и называется — насильственное понижение уровня личной маны.

Первый этап превращения в блокатора.

Не каждый выдержит; около половины кандидатов в блокаторы гибнет. Климент оказался живуч. Процесс деманизации Болиголова курировал лично Бруно Клофелинг, престарелый духовидец, один из магов, тайно сотрудничавших с Надзором Семерых. Это была лебединая песнь мастера Бруно: вскоре он отошел в мир иной.

Когда уровень маны опустился до критического минимума, близясь к нулю, Климент начал сходить с ума. Люди превратились в медуз; он видел ауральную структуру на тех эасах, о существовании которых раньше не подозревал. Предметы и явления связывала шевелящаяся масса нитей, тончайших и разноцветных. Природа нитей дразнила неизвестностью. Позднее Клименту объяснили: он уподобился семанту, обладателю ничтожного запаса маны, впервые обнаружив не действия, но связи.

154