Приют героев - Страница 122

122

— Покойной ночи, ваше чернокнижие!

SPATIUM XVII. СОН В ОСЕННЮЮ НОЧЬ, или ЧУЖАЯ ДУША В ПОТЕМКАХ

…ты спишь.

Ты стоишь у перил балкона, высоко-высоко над землей, глядя в небо. На тебе старомодный мужской костюм: камзол подбит ватой, стеганые штаны до середины бедра, чулки, туфли с длинными носами, берет, плащ… Плащ очень длинный, из плотной ткани в черно-белую клетку. Он похож на игральную доску для «крультанга», раскрытую перед началом партии, когда фигуры еще спят в братском ящичке, а игроки мысленно шлют друг другу пожелания скверных гамбитов и безнадежных эндшпилей.

Ты опускаешь взгляд.

Внизу, на плитах двора, стоит Конрад фон Шмуц. Он разодет, как вельможа прошлого века, вооружен церемониальной шпажкой, с которой уже снился тебе однажды, в венчальном храме. Слегка навеселе, барон машет рукой, приветствуя или приглашая спуститься, и вдруг меняется в лице: узкий длинный лик обрамляют льняные локоны, завитые на концах. Меняется и имя, вернее, сперва изменения претерпевает титул: не его светлость, но его высочество, не барон, но герцог.

Ты, Хендрик Високосный, смотришь сверху вниз на Губерта Внезапного, и ничему не удивляешься. Это просто в Чурихе добились успеха, и у ваших теней отросли двойники — тень давно умершего магистра, тень давно умершего герцога, пятого из рода д'Эстремьеров. Ваши имена отбросили в прошлое тени, узкие, как боевые клинки, глубоко проникнув в плоть имен чужих. Такая путаница бывает, особенно во сне. Во сне случается всякое. Утонув в трясине видений, можно оказаться кем угодно, особенно если старый некромант перед сном наболтал сорок бочек каторжан и воспаленный рассудок трансформирует повесть Фроси в череду образов — вещих, лживых и нейтральных.

Сон-оборотень, сон-пифия.

Слишком яркий, слишком пронзительный.

К твоему сердцу привязана струна. Суровая, беспощадная, сделанная из ядовитого серебра. Тебя подташнивает от ее запаха. Кто-то далекий, смеясь хриплым смехом злой колдуньи, вертит колок лютни, натягивая струну все туже, повышая звук до визга, вынимая сердце из груди, заставляя наклоняться вперед, над перилами, через перила — сперва в небо, а потом и в землю.

Жужжит у виска ленивая муха-надоеда. Жужжанье вплетается в сон, погружая в стылые воды глубже, еще глубже… воды обнимают тебя до самой души. Хор певчих ангелов, выстроившись на горбатом мосту заката, вместо гимна «Воспрянь, увядшее светило!» тянет речитатив Труффальда Сновидца из трагедии «Заря»:

Что будет, если бросить тень на имя,
А тени имя дать? Между двоими,
Меж именем и тенью есть ли связь?
Игры судеб пугающая вязь
Мне чудится в понятиях без тела,
Без плоти, той, что жизни захотела…

В глазах пляшут стеклистые червячки. Это актеры: они разыгрывают твою жизнь от колыбели до балконных перил. Отец, скромный архивариус, рано ушедшая матушка, книги, свечи, герцог, Майорат, струна под сердцем, плиты под башней. Все? Так мало?! Нет, еще есть «Максимы», недавно переработанные в очередной раз, есть «Большой Завет», который ты отказалась сокращать для публикации, есть черновики и наброски, есть три старушечки-пряхи в тесной каморке, они еще прядут, веретено вертится, вертится…

Уколи веретеном палец — проспишь сто лет.

И тень бежит по улице пустой.
По имени зовя меня: «Постой!
Остановись!..» Но имя отлетело
И стало незнакомым.

Жизнь идет по кругу. Ничего до рождения. Ничего дальше перил. Шаг за перила — родиться заново, и опять: отец. мать, герцог… «Максимы», «Завет»…

Омфалос — пуп земли.

Место, где ты еще звучишь, даже если везде — замолчала.

Лопается серебряная струна.

CAPUT XVIII

«В лихом бою я, как в раю, — ложусь и больше не встаю…»

Проснувшись, Анри долго лежала, глядя в потолок. В гостевой спальне Эфраима над кроватью не имелось балдахина, как у любвеобильной Номочки. Зато здесь был купол, расписанный бытовыми сценами: мчит по лесу Дикая Охота, ликует хмельной шабаш на Власянице, толпа безутешных чуров хоронит домового, непризнанные гении, трепеща крылышками, выдают ведьму замуж за блудного элементаля…

Что ты видишь, вигилла?

Небо над перилами и плиты под башней.

Мысли бились на ветру клетчатым плащом.

По-прежнему жужжала невидимая муха.

Анри прислушалась, изучила тембр жужжания, вникла в мана-фактуру и мысленно выругалась так, что, услышь ее реттийский извозчик, покраснел бы и сгорел со стыда. Это сучила лапками и махала крылышками «мушка», которую вигилла подсадила барону при первой встрече. Каким-то образом ночью, ворочаясь с боку на бок, Анри частично пробудила фасцину, в урезанном объеме восстановив заочную связь с бароном.

Зря, подруга!..

Вибрация фасцины могла переслать часть сна, навеянного утомленной даме рассказами словообильного гросса, квизу, отдыхающему от трудов праведных. Могло быть и наоборот, но Анри не видела ни единой причины, отчего бы фон Шмуцу ночью приснились магистр Хендрик, герцог Губерт, перила балкона и струна, с визгом тянущая сердце.

Представив себе, что Конрад фон Шмуц по ее вине всю ночь стоял на балконе, размышляя о теории омфалосов, Анри крепко-крепко зажмурилась и выругалась еще раз.

Повинуясь смутному порыву, она укрепила связь, оформив жужжание «мушки» в изображение. Под сомкнутыми веками вспыхнул белый свет, черные кресты перечеркнули сияние, трещины, разрывы… Ага, есть. Покои дорожной клиентеллы, в окна ползет рассвет, и барон, неудобно задрав голову, беседует с кем-то, умостившимся на потолке. В руке квиза — кинжал. Анри вздохнула с облегчением: все в порядке. Беседа, судя по выражению лица Конрада, протекает в спокойной и дружественной обстановке. А остальное — кинжал, потолок, слишком ранний для визитов час — в нашей бурной жизни случается не так редко, как кажется большинству перестраховщиков. Да и помочь барону, если он нуждается в помощи, сейчас можно единственным способом: вызвав подкрепление в лице Просперо Кольрауна.

122