Приют героев - Страница 109

109

А ведь гросс, подруга, не ради аплодисментов публики речь толкает. Он искренне хочет, чтобы слушатели поняли, вникли… К совместному эксперименту готовит?

Пожалуй.

— Вот второй пример, — отобрав у вигиллы недоеденную фасоль и кусочек шницеля, Эфраим ловко соорудил развалины замка. — Не упырь, но призрак. Ходит по ночам, стенает, требует мести за коварное убийство…

Големчик потерял упыриный облик, став зыбким и просвечивающим, как листок бумаги перед свечой. Он вскарабкался на руины, принял величественную позу и заголосил тоненьким фальцетом, похожим на комариный писк. Из писка временами пробивалось: «О-о, ужас!… о-о, помни обо мне!..» — чтобы снова скатиться в невнятицу.

— В данном случае мы также имеем ряд внешних влияний — насильственная смерть, привязанность к месту, проклятие или страсть-доминанта, — приведших к неестественному возбуждению духа. Тень распалась, призраку земная плотскость ни к чему, вполне достаточно эфирного подобия… А дух все стенает, терроризируя окружающих, с единственной целью: поддержка угасающего «имени»! Для него чужая память, верней, эрзац-память в виде слухов, сплетен и легенд — как мясо для упыря. Помнят, следовательно, существую!..

Големчик утомился стенать и грустно присел на край тарели. Рядом топталась его желтенькая копия, маня пальцем белую и презрительно фыркая в сторону черной горки перца.

— Третий случай, то есть активизация посмертного имени, элементарен и в иллюстрациях не нуждается, — подвел итог раскрасневшийся Фрося. Если бы великому скульптору Джерому Лустрелли понадобилась модель для статуи Мыслителя Счастливого, открывающей композицию «Врата ада», гросс подошел бы идеально. — Это одержимость! Тот уникальный вид одержимости, который даже опытные экзорцисты трактуют как помешательство. Тень распалась, и физический облик невосстановим. Дух иссяк, и явление призрака исключено. Но имя! сохранившееся имя! мощное в силу былых подвигов, или славы, или народной памяти… Процветая и после смерти объекта, оно завладевает рассудком постороннего человека. Жертва отныне считает себя Нихоном Седовласцем или Адольфом Пельцером, присваивает факты чужой биографии, меняет образ жизни… «Номен»-паразит частично возбуждает распавшуюся структуру двух прежних партнеров: одержимый именем становится внешне похож на выбранный идеал, дух одержимца усиливается вторичными эманациями духа идеала… М-м… Коллеги, вам не кажется, что я увлекся?

— Что вы! Ни капельки! — ответил малефик.

— Кажется, — ответила вигилла.

— А вы любой кисель оживить можете? — спросил лже-стряпчий. — Или только овсянку?

Гроссмейстер Эфраим встал из-за стола.

— Тогда будем считать завтрак оконченным, и пойдем поработаем! — бодро возгласил он.

***

Конрад с трудом припомнил, что crepundia на старореттийском — амулет. С какой стати пульпидору вздумалось именовать свой медальон древним, полузабытым словом, да еще женского рода — оставалось загадкой. Впрочем, Рене — юноша с причудами.

— Очень прошу вас выражаться яснее. Во избежание чего?

— Да что ж вы жилы из меня тянете?! — взвизгнул горбун и привстал на стременах, сделавшись выше ростом. — Нельзя допустить, чтобы она попала в руки Черной стражи! Нельзя допустить возвращения крепундии в Майорат! Если со мной случится беда, умоляю: пусть Надзор разберется!

— Успокойтесь, они не посмеют напасть. Нас больше, мы хорошо вооружены…

— Вы думаете, их всего четверо? — Рене с горечью хмыкнул.

«Что ж ты раньше молчал, сукин сын?!» — хотел сказать барон, но прикусил язык. Выдержка фон Шмуцев, исключая братца Хальдрига, славилась испокон веков. Неудивительно, ибо на гербе рода, где изображалось червленое поле брани и стальные ножницы, сиял рассудительный девиз предков: «Сто раз отмерь!»

Волей-неволей приходилось соответствовать.

Дорога по-прежнему медленно ползла в гору. Казалось, до вершины холма рукой подать — ан нет, вершина маячила впереди, чудесным образом отдаляясь по мере приближения к ней путников. Над головами, в вышине, кружил орел-скоропад, высматривая добычу.

— И сколько их?

— Неважно! Важно, чтобы крепундия досталась Надзору Семерых. Это дивная сущность; думаю, единственная в своем роде. Она похожа на зуб. Я посредственный чародей, но я все-таки пульпидор. Понимаете: зуб!

Барон машинально кивнул, стараясь не раздражать вспыльчивого горбуна.

Чего тут непонятного? — зуб, он и есть зуб…

— Снаружи — твердая кость, внутри — мягкая пульпа. Живая! И она умирает. А я не в силах проникнуть внутрь, помочь, излечить… Это главное из умений пульпидора, но я не могу! Вместо этого она по ночам сама приходит ко мне. Сводит с ума, навевает сны; я заперт в темнице кошмара. Я вынужден проживать ее жизнь снова и снова, зная трагический финал заранее!

Рене вколачивал фразы, как гвозди. Он повернул голову к барону: даже шоры не сумели обезобразить взволнованное, сосредоточенное лицо. Резко обозначились скулы, брови упрямо сведены к переносице. Овал Небес! Горбун не врет: медальон действительно навевает чужие сны. Ночью он был на шее Конрада. Так вот откуда явился пойманный Тирулегой снулль!

— Она умирает, я чувствую. Ей надо помочь! Это невероятная ценность, но если она вернется в Майорат или попадет в дурные руки… Умирать, служа идолом для тупых сорвиголов и посмешищем для окружающего мира? Умирать, будучи предметом изучения для холодных, равнодушных мэтров Высокой Науки? Это хуже всех ярусов геенны, вместе взятых! Вот почему я настаиваю на передаче крепундии Надзору Семерых. Здесь надо спасать, а Капитул Надзора лучше других понимает, как это непросто: спасать. Я также готов дать любые необходимые показания…

109